Анатолий Ливри - Ecce homo[рассказы]
Очнувшись под вечер, я подбирал рассыпанные стрелы и сквозь холодеющий мрак возвращался на ложе из колких листьев; снова вздрагивал от каждого вздоха бредящего ясеня, полоскавшего в ручье свою чешую.
Одежда моя висела клочьями. Всякий комар, преждевременно разбуженный скудным костром, пронзал мою кожу, и я вторил мычащим псалмом страдальца его настойчивому нытью, жадному до моей вяло текущей крови. А когда солёная капля падала с ясеневых корней на мой исцарапанный лоб, то я не находил сил смахнуть её, и, юркнувши меж бровью и переносицей, она благополучно сливалась со слёзным потоком.
Самое хрупкое, самое мягкое — то, что легче трепетного эха кошачьих шагов, слаще аромата медвежей травы, тише воркования карпов, невесомее корней дивной восточной горы, чей миндалевый профиль я принёс в чащу из своей прошлой жизни — всё это скрутило мне члены жёстче самых упругих пут! Голод и жажда терзали меня, и не было мочи протянуть руку за обугленным птичьим крылом, ни скатиться к роднику да прильнуть к нему тяжкими от запекшейся крови губами. Ветер визжал свою шакалью песнь. Сосны раскачивались в такт матросского куплета, что затягивал хор из сердобольной ореховой изгороди.
А потом начали приходить ко мне тени. Хитрые призраки юлили, лгали, пригласительно махали бесплотными руками. Звал меня за собой фантом–исполин, скрипела мачта темноносого корабля, и толкала меня к ним сатанинская боль в ступне — «Будь как мы! Прочь из леса! Мы излечим тебя!», — наперебой надрывались они.
Я уже было приподнялся, опёршись на лук, тотчас обвисший своей тетивой. Уже сделал я шаг к теням–дипломатам. Уже налилась мукой нога, волочась туда, куда указывал перст лукавого зазывалы. Смех! Далёкий волчий смех, который я распознал сквозь вой доброй охоты, удержал меня. Ветвь орехового куста, гибкая, с жезловым набалдашником, отодвинутая слабым локтем больного, изогнулась, зазвенела струной и хлестнула меня по щёке. Я упал на спину, лязгнул зубами, и небо расхохоталось мне в лицо. О этот смех! От него стало жарко душе, превратившейся вдруг в нечто приторное, вязкое да текучее — я слизнул её патоку с верхней губы, вскочил на четвереньки, запустил в призраков луком, колчаном, драной шерстью и ответил протяжным медовым воем стае, которая уже настигала свою добычу. — Ое–ое–ое-ой–у–у-у–у–у-у! — так воет ваш ужас, люди, прислушайтесь–ка к нему, пока есть ещё у вас уши — Иу–у–у-у–у–у-у-ое!
Тени сгинули. Поутру я не нашёл ни лука, ни стрел, ни одежды, ни птичьего мяса. Костёр потух. Солнце, пронизывая лес, встало для меня и ответило на моё вскинуторукое приветствие — только когти сверкнули в лучах!
Рана на ноге затянулась, и мгновенно ступня задрожала, будто налитая танцем, тотчас дёрнувшись в такт чечётки, которую уже отбивал восхищённый бор — да затрепетали корни дерева, названного в тот день — «Граасл» — и белка, хлопая лапками, поскакала по нему, подчас застывая в звенящем воздухе. А вся чаща вдруг стала невесома, доступна, прозрачна — вежды мои раскрылись, — и получила имя «Вежд».
А затем был мой первый утренний бег — не чета бегу ночному, смертоносному, неистовому да до крови лакомому! — навстречу искрящейся солнечной неге, сквозь чащу, куда меня бросила моя радужная радость хищника. Сосны лоснились от тепла предрассветного сна и приветствовали меня поднятием правых рук, обнажая мохнатые подмышки. Берёзы по–бабски рыдали от счастья, и их слёзы капали на мои раскалённые плечи, где уже начинала кучерявиться мягчайшая звериная шерсть. Сучья хлестали меня по лбу, по чёрной бороде, по щекам — и я обдирал их в отместку, уворачивался от них, не сбавляя бешеного аллюра, а затем, выскочив из бурелома, понёсся по вытоптанной лошадьми тропе, пятками впитывая патоковую мудрость земли.
Подчас я припадал к траве; слизывал кончиком языка росинку с малинника, тотчас убиравшего шипы и замиравшего в ожидании дальнейших оральных ласк; ощущал пугливый шелест чащи, мгновенно различая бойкий бег кабанов, почуявших легконогое приближение смерти, да пел им вдогонку мою новую песнь, которая принималась клубиться золотым паром и, внезапно расправив широченные крылья ангела, устремлялась в перечёркнутую червонной свастикой голубизну.
*****
А сейчас припомните–ка, люди, те времена, когда я жил с вами. Тёплые ладошки сжимали моё лицо, делая его похожим на рожицу сказочного полутролля–полусвинки; совсем детские уста сюсюкали бессмысленные слова, а ночью я брал одну из этих ладоней и шёл к конюшне, откуда, заслышавши наши шаги, уже, любопытствуя, высовывалась доверчивая морда и хлопала слезящимися очами — совсем не так, как моргали те, кто позже запер меня в клетку с парой зеленоглазых убийц, не говорящих ни слова на языке европейцев.
Я вырвался оттуда волчьей хитростью. — И теперь, люди, бойтесь меня! Страшитесь моего знания вас, слабосильных рогатников с пустыми глазами неродившей самки. Бегите прочь от моей кровавой тоски, от моей новой песни — У–у–у-у–у–у-у–у–у-у–у–у-ое–е–е! — Нет вам защиты от того, кто бросил луком и стрелами в призраков; кто перегрыз глотку бородатому богу–танцору; кто позабыл своё имя — и сейчас, каждый раз, когда луна выкатывается на небосвод, заново крещу я себя озёрной водицей; сожранный мною бог пляшет во мне; и я сам пускаю себя за добычей, словно стрела из лука. Так догоните же меня, егеря! Перебейте мне ноги! Поднимите меня на вилы–трезубцы! Выпейте мою кровь–плясунью! А видел ли ты мои клыки, ась, великий волчий ловчий?
*****
Ах, как раздольно сейчас под звёздами, что шалят со мной, как с ребёнком да, сгрудившись, сталкивают подругу–луну в пропасть.
Ветер — рвах! — оторвал шмат моего ложа, и, поднявши ноги к небесам, переловил я пальцами мёртвые листья, пустил вслед ветру мой серебряный хохот да заплясал по логову.
— Сух! — только и крякнул ясень, когда я разодрал ему пасть — так порву я некогда человечье тело — а оно ждёт меня недалече — всего пол–луны ночного бега по лесам. Когтями — да в живот! Клыками — да в горло! Ох, сладка вражья кровь! Ох, нежна печень недруга! Так дуй же мне вслед, надрывайся, вихрь! Всё равно я легче, холоднее тебя! Не догонишь! Не отбить тебе запаха этого тела. Нос мой чуток, слышит псов ещё до того, как доброгубые обитатели пастбищ вытягивают шеи в сторону плещущегося лая охоты — ох, выжлятник, уйдёт от тебя матёрый!
А потом покину я ваши земли. Волчонком проскользну через границы, дельфином переплыву море в жаркие страны, к полуденному раздолью, где ждут меня не дождутся други–тигры и сёстры–пантеры.
Вот оно, наконец, озеро, вот она, вода цвета вина, и дрожит да шатается в ней хмельная луна–полуночница. Что ж, озеро родины моей, охлади–ка пока мёд, что перетекает от печени к сердцу! Ледяные брызги окатили ствол чётного тополя, и я заскользил грудью по дну.
Раньше плавали здесь лебеди змееголовые, словно белые анаконды поднимали они шеи свои, или, бывало, разгоняли рябь крыльями — так летит над корсарской палубой наш брат–альбатрос. Помню, забирался я тогда на дубовые ветви и, высмотревши птицу самую хитроклювую, самую наглую, самую громкоголосую, ту, которая подчиняется всякому порыву ветра — самую женственную, — высчитав молниеносным взглядом траекторию прыжка, кидался я на неё. Так переловил я всех лебедей, всех желтоклювых уток, всех чаек — эх, лесники, где уж вам сострунить меня!
На берегу кожа высыхает мгновенно. Шерсть на груди начинает виться. Выжатые кудри тотчас сворачиваются в кольца, на которые из–за пустого аистиного гнезда завистливо глядит изъеденная оспой луна.
Конское ржание прорезывает ночь. Вспугнутый филин шарахается от меня, а я уже лечу в место, названное на моём новом наречии «Дакшихка–а–а» — туда, где после захода солнца резвятся кони, которым их двуногие холопья загодя заготовляют сено, ежевечерне расчёсывают бока да оставляют для нашего предрассветного таинства: «Мэджа–а–а-а-ах!» — всё настойчивее слышится призыв.
Земля теплеет. Мои ступни начинают попадать в самый идеальный след — смесь кольца и квадрата: «Гну–у–у мэджа–а–а-ах!», — чует мощный ямб моего приближения жеребец — тот, для кого мои пальцы уже рвут траву, — да нетерпеливо переминается с ноги на ногу, вытанцовывая нашу ночную эммелию — Ха! — сиганул я через ограду. «Дех–дех–дех-хан–хан–хан», — забрехала эльзасская овчарка в деревне.
Вороной силуэт нахлынул, благодарно блеснул белозубьем. За плетёной виноградной изгородью заходили неистовые тени, сверкая подковами при луне — «Гн–у–у-у», — прокричал я им, прищурился сквозь ночь — планета вдруг вздыбилась волной, окатила меня тишью своей горькой души, — и тотчас я определил масть каждого из бесноватых иноходцев.
Тёплый язык, избегая касаться острых наростов на костяшках пальцев, вылизал всё до последней травинки с того места ладони, где прежде вилась линия любви. Холка засеребрилась под моими когтями. Я прощально сжал гриву. Конская челюсть бережно сняла с плеча кудрю, беззлобно потянула её. Вороная голова с интересом наклонилась, карие глаза заискрились алмазами. «Нет!» — рявкнул я и зашёлся смехом, рванулся в сторону, оставивши меж зубов золотое кольцо — «Не останусь я с вами!»
